Алексей Варламов – известный писатель, ректор Литературного института им. М. Горького, автор многих блестящих биографий в знаменитой серии «ЖЗЛ» ответил на вопросы Натальи Тепляковой.
– С чего вы начали писать?
– Мне было 24 года, когда я опубликовал в журнале первый рассказ. Моя первая книжка «Дом в Остожье» увидела свет в 1990 году: при журнале «Молодая гвардия» выходили такие маленькие книжечки, но очень хорошим тиражом – 75 000 экземпляров. Честно скажу, больше у меня такого тиража не было, сегодня даже популярные биографии в «ЖЗЛ» выходят тиражом 5000 экземпляров.
– Вы окончили филфак МГУ, это был ваш выбор или поступили по совету родителей?
– Это был мой случайный выбор. Я одно знал твердо: хочу учиться в МГУ. Он мне нравился архитектурно: красивое здание, берег Москвы-реки… Я колебался между тремя факультетами: географическим, экономическим и филфаком. А потом я узнал, что на филфаке есть отделение «Русский язык как иностранный» и после него можно поехать работать за границу – это было решающим аргументом, тяга увидеть мир у меня была всегда. Я шел на филфак за гипотетической возможностью благодаря филологии увидеть мир. Мои надежды оправдались, я много поездил по миру.
– Вы хотели стать великим писателем? Инженером человеческих душ?
– Мне кажется, люди пишут не с какой-то целью, а потому что их что-то тревожит, мучает и это внутреннее беспокойство находит выход в слове. Как Андрей Платонов говорил, поэзия похожа на потение, сравнивая ее со свойством организма. Для любого пишущего человека писать – это скорее физиологическое проявление.
– Если пишу, потому что не могу не писать, тогда зачем Литинститут?
– Хороший вопрос. Я думаю, если ты «потеешь», то это необходимое, но не достаточное условие, для того чтобы состояться как писатель. Это некая предпосылка, некий знак того, что в тебе есть вот это вещество, которое принуждает тебя писать. Это даже скорее некая болезнь, отклонение от нормы, реакция на психологические травмы, мучения, которые есть внутри человека и которые заставляют его писать, как род особой терапии. Но дальше надо конвертировать, преобразовать, превратить это свойство своего организма в нечто понятное другим людям. И вот здесь уже можно начинать учить. Я много спорю со своими коллегами, можно ли это действительно преподать в виде совершенной методики, а на Западе такие тенденции есть, и в современных наших писательских школах они появляются. Но лично я в технологию не верю. А верю в метафизику, но я уверен, если человека поместить в литературную среду, то эти процессы ускорятся.
– То есть начать «подогревать колбу»…
– Среда провоцирует, стимулирует, и если есть талант, то да, «колба подогреется» и творческий процесс активизируется. И плюс начитанность. Надо обязательно много читать.
– А читать то, что нравится, или что-то новое?
– И новое, и старое – все читать. Чем больше ты читаешь, тем лучше пишешь. Я уверен в этой прямой взаимосвязи. Опыт всех крупных писателей говорит о том, что они были начитанные люди. И мой герой Шукшин – тому свидетельство. Можно скрывать эту начитанность, как скрывал ее Шукшин.
– Сегодня вы ректор Лингвистического института, такая должность мешает или помогает писателю Варламову?
– Ректорские обязанности ограничивают мои возможности, потому что раньше я принадлежал самому себе: вставал утром, садился за компьютер и начинал писать. Мог работать над текстом весь день.
– Сегодня преобладает жанр нон-фикшн, вам не кажется, что таким образом литература сама себя обедняет? Потому что, например, такой жанр, как роман, намного шире, больше и сильнее воздействует на читателя.
– Читатель выбирает то, что ему интересно. Документальная литература сегодня многим интересна потому, что в ней есть подлинность, большой стиль, крупная личность.
Художественная литература во многом уступает …
– Я узнала любопытный факт: вы впервые прочитали отрывок из Евангелия в советской школе на уроке литературы, это был кусок из романа Достоевского «Преступление и наказание».
– Да, меня поразило Евангелие. И вообще я очень полюбил этот роман и считаю его одним из самых совершенных в мировой литературе, и там, безусловно, очень органично звучит этот евангельский фрагмент. Но еще я с Библией познакомился благодаря рок-опере «Иисус Христос – суперзвезда». В советское время проще было услышать оперу на магнитофоне на английском языке (я учился в английской спецшколе), чем найти Библию. Сейчас я понимаю, что либретто рок-оперы очень далеко от Евангелия и во многом извращает сюжет, но в то же время она подогревает интерес к этой истории. Это как в «Мастере и Маргарите» – пусть эта история далека от ортодоксии, но через нее ты можешь прийти к источнику.
– Вы очень тщательно изучали Шукшина, на ваш взгляд, какое у него было отношение к Богу?
– У любого творца отношения с Богом так или иначе есть. Господь тоже творец, и в этом смысле они – «одной профессии». Творческий человек не может быть атеистом, это не значит, что он должен быть воцерковленным человеком, но не задумываться о Боге он не может.
Думаю, что Шукшина это тоже не миновало. Другое дело, что Шукшин вряд ли получил в деревне в 30-е годы христианское воспитание. Он ведь не рос с бабушками или дедушками. Но есть очень интересные воспоминания Виктора Некрасова о том, как Шукшин впервые прочитал Евангелие. Он прочитал несколько страниц из Библии и сказал: «Железная книга». Я думаю, Шукшина поразило Евангелие с художественной точки зрения. Книга, которая была написана почти 2000 лет назад, продолжает оказывать такое же сильное влияние на людей.
Грубо говоря, его поразила технология успеха, вечного воздействия, для Шукшина авторы Евангелия стали таким недосягаемым образцом, к которому надо идти. И ведь заметьте, Шукшин – один из немногих писателей советского времени, который пытался открыто писать на церковные темы: рассказы «Верую», «Мастер», «Непротивленец Макар Жеребцов».
Но у Шукшина скорее были мятежность, бунтарство, в романе «Я пришел дать вам волю» можно найти явно антицерковные страницы, но в самые последние годы жизни мы видим, что слово «Бог» и упоминание христианских праздников появляются у него в письмах.
Очевидно, что он пришел к Богу через отрицание, сомнения.
– А чем вас Шукшин поразил?
– Меня Шукшин очень удивил, потому что он оказался не таким простым, каким был на первый взгляд. Сначала я думал, что это история о том, как Бог метнул в деревенского паренька талант и получился самородок Шукшин. Но когда я увидел, как этот самородок вгрызался в жизнь… Как он поднялся по лестнице с самых низов до вершины… Он за свои неполные 45 лет жизни прошел путь от маленькой деревушки до Новодевичьего кладбища. И это невероятное восхождение. Но какой ценой, как много в его жизни значила мать… Причем «мама» не в сентиментальном смысле, а мать – как пример выживания, пример преодоления. Мать Шукшина второй раз выходит замуж не по большой любви, она понимает, что не хочет быть отверженной, женой врага народа. Выходя замуж, она поднималась на ступеньку выше, теперь она была женой не репрессированного, а обычного советского человека, затем вдовой погибшего красноармейца.
Сама она не хочет быть простой колхозницей, она старается вырваться и учится на парикмахера. Кто на селе ходит стричься? Начальники. И в нужный момент, когда ей надо попросить паспорт для Васи, она просит, и для нее делают паспорт в обход всех правил. Она давала ему пример, как нужно пробиваться в жизни. Потом в масштабах страны ее путь проделает Шукшин. Материнские уроки он очень хорошо принял. Но при всем этом у Шукшина появляется дикая вина перед отцом. Не случайно его любимым персонажем был Гамлет… Шукшин, с одной стороны, боготворил мать, а с другой – не мог ей простить того, что она вышла замуж второй раз. Из этого тяжелейшего психологического замеса в голове деревенского парня появился писатель Шукшин.
– В серии «ЖЗЛ» вы написали биографии Михаила Пришвина, Александра Грина, Григория Распутина, Михаила Булгакова, Алексея Толстого, Андрея Платонова, Василия Шукшина. Как в вас все это совмещается?
– Я не пытаюсь анализировать самого себя, мне кажется, это не поможет мне писать. Да, я написал книги о самых разных писателях. За исключением Шукшина, все мои герои, какими бы разными они ни были, – это люди одной эпохи, для меня это очень важно. Они были рождены и воспитаны в одной системе ценностей, потом они перешли через трагический перелом 1917-го и вынуждены были встраиваться в советскую эпоху. То есть богатство культуры Серебряного века опрокинулось в очень жесткие советские каноны и нужно было выживать, принимать или не принимать, отталкиваться или подстраиваться. И то, какой путь выбирали мои герои, эта философия перехода волновала меня в первую очередь.
– Так совпало, что вчера в книжном магазине я увидела вашу книгу про Булгакова, и она открылась у меня на странице, где вы описываете, как Михаилу Булгакову позвонил Сталин. Что значил для Булгакова этот звонок?
– С моей точки зрения, этот разговор со Сталиным во многом Булгакова надломил. До этой беседы он был человеком более свободным и независимым, а тут в каком-то смысле Сталин его переиграл, он поймал его на крючок, обаял его. Сталин был очень обаятельным человеком. И Булгаков почувствовал свою психологическую зависимость. Сталин погрузил его в вечное ожидание, у Булгакова появилась иллюзия особого отношения к себе вождя, что если у него что-то попросить, то можно получить. И это потом отольется в романе словами Воланда: «Никогда ни о чем не просите». Эта фраза Булгаковым была очень выстрадана. Он ведь сам просил, но ничего не получил.
– В одном интервью вы сказали, что ваша мечта – написать свои «Сто лет одиночества». Расшифруйте, что это значит?
– Для меня роман «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркеса – это пример абсолютной литературной победы, магии, совершенства. Когда берется история, казалось бы, локальная, никому не интересная (колумбийская деревня начала XX века, что может быть менее актуальным, чем это?), и происходит чудо – эта история становится интересна всему миру! Это почти как библейский сюжет. Мало ли народов на земле, но история именно еврейского народа определила ход развития человечества, так и у Маркеса – почти аналог Ветхого Завета. Маркес, на мой взгляд, совершил невероятное усилие, продвижение своего материала и сделал его литературой. Такой вот рывок – это для меня бесконечный пример, как надо в литературе работать.