Вчера, 27 мая, актеру Вячеславу Шалевичу исполнилось бы 85 лет. Рокочущий голос, манера двигаться, ироничный, а то и тяжелый взгляд – не просто так он играл Алена Даллеса в «Семнадцати мгновениях весны» и первосвященника Каифу в «Мастере и Маргарите» Юрия Кары. Для советского зрителя Шалевич - звезда и легенда. В марте 1997 года в составе антрепризы со спектаклем по Зощенко Шалевич приезжал в Барнаул. И мы с ним поговорили.
- «Командирский голос» у вас «свой»?
- Нет. Он «прорезался». Причем довольно поздно. Когда я заканчивал уже училище, дипломный спектакль предлагался «На дне», и наш ректор спросил, кто будет играть Сатина…
- Этот тот, который говорит: «Эх, какую песню испортил»?…
- Да. Сказали, что Сатина будет играть Шалевич, и тогда ректор ответил: «Шалевич? У него же голоса нет». Но потом я много занимался вокалом, у меня появился певческий голос.
- У вас был период амплуа «Кушать подано»?
- Нет. В театре я сразу получил главную роль. Конечно, бывал в массовке: когда нас с Васей Лановым «воспитывали», то загоняли в толпу с алебардами.
- Актером вы мечтали стать с детства?
- Да. Я родился «во дворе» театра Вахтангова – мне недалеко было идти. Правда, моя семья никакого отношения к актерам не имела. Но с театром я знаком с детства. Когда его разбомбили 22 августа 1941 года, мы как раз сидели в бомбоубежище. Мне тогда было шесть с половиной лет, я вместе с другими пацанами собирал осколки от «зажигалок», от фугасок. Потом хвастались друг перед другом этими коллекциями, менялись.
Меня эвакуировали при живой маме. Нас потом называли «спасенное поколение», я снимался в картине с таким названием – о ленинградских детях. Нас спасли так: всех детей района собрали и увезли, я попал в Саратовскую область, в интернат. А когда немцев отогнали от Москвы, меня отправили в детдом, потому как мама тоже была где-то в эвакуации. Три года я был в детдоме.
- Вас там жизнь, наверное, многому научила?
- Во мне все оттуда. Я непривередлив в еде, умею слушать других. Не предаю. Не выставляю себя впереди других. Там очень жестокое было воспитание.
Я там приучился за себя решать сам. Например, не сказал маме, когда поступал в училище. Даже когда сказал, что уже поступил в театральное, она испугалась.
- В некоторых фильмах, узнав о начале войны, какой-нибудь малыш кричит: «Ура!» Так на самом деле было?
- Мы ощущали опасность, видели ее в глазах наших взрослых. Паника была в начале войны. Каждую ночь бомбили, мы бегали в метрополитен. Какое тут «ура»…
- Отец был на войне?
- Отца я не знал. Он был очень большой «шишкой», у него до войны было два ордена Боевого Красного Знамени. Он служил в контрразведке, репрессирован, и встретил я его только когда мне стукнул уже 41 год, в 1976 году. Здесь, кстати. В Бийске он жил.
Он сидел в Бийске, жить остался, и умер там. Я ездил на встречу с бийскими рабочими, мне сказали: «Тебя отец ищет». Какой отец? Подошел к нему: «Вы кто?» Отвечает: «Шалевич Анатолий Иванович». Говорю: «Вы мой отец что ли?»… Вот так мы увиделись.
- Напились?
- Напились. Я даже первый раз вышел пьяным на встречу в Бийском драматическом театре. Думал, на меня пойдет «телега». Кто-то в конце встречи спросил: «Как вам понравилось в Бийске?» Я ответил: «Я встретил здесь отца». Весь зал встал, долго аплодировал, и «телеги» на меня не было.
- Вы поддерживали отношения после этого?
- Он приезжал в Москву, мама с ним встречалась… Они столько не виделись… Когда я маме показал его фотографию, она сказала: «Вот сейчас была бы золотая свадьба». И потом спросила: «Ты сказал, что я не поменяла фамилию, что я дала тебе высшее образование?» И вот это проняло меня больше даже, чем встреча с отцом, потому что все же мы были с ним чужие люди.
- Когда его выпустили из лагеря, он не пытался искать свою семью?
- Его освободили без права жить в столице. И он думал, что и мы репрессированы. Он был потрясен, когда узнал, что мы живем по тому же адресу, под той же фамилией. Он говорил: «Значит, я был невиновен?!».. Он так не разобравшись и умер.
- А вы разобрались?
- Да. Была великая страна, были нравственные начала, были какие-то идеалы.
- И ваш отец за эти идеалы отсидел…
- Неизвестно, за них ли он сидел. Это другая сторона медали. И в нашем деле – приходили чиновники, и закрывали спектакли, говоря, что это «не нужно народу». Но это еще не повод разрушить все «до основанья»…
По молодости я был шумный человек. Приходили, морали читали. У меня было два привода милицию, и мне говорили: «Смотри, загремишь»… А сейчас подойди, скажи что-нибудь пятнадцатилетнему пацану… Была хоть какая-то система запретов. А сейчас этого нет, от этого – бесцеремонность. Главное, чего я боюсь – это бесцеремонности. Когда со всеми на «ты», когда любого можно «послать».
- То, что в молодости вы были хулиганом, уже как бы ясно. А повесой?
- У меня три женщины – три жены. Что вы хотите – мы учились в те времена, когда были отдельно женские школы, отдельно мужские. Отношение к женщине было особое.
- Так вы женились на каждой, с кем знакомились?
- Нет. У меня было много «несчастий», много влюбленностей. От меня уходили к другому – побогаче, перспективнее. Артистки любят тех, кто ярче. Поэтому все три моих жены – не артистки. От двух жен я сам уходил, с третьей мы вместе уже тридцать лет.
- Вы в хорошей форме – занимались спортом?
- Да. К тому же я снимался в «Хоккеистах» без подмен, без вранья. Клюшкой попадало. Хоккеисты подшучивали: «Давай притрем этого артиста?» – «Давай». И меня по бортику «размазывали»…
- Насколько я вижу, у вас не было проблем с зубными врачами?
- С зубными врачами проблемы были с самого детства. Но настолько я запомнил бормашину, как в шестилетнем возрасте меня мама водила на лечение, я визжал и орал… С того времени я всегда ходил профилактически. Теперь борюсь со своими детьми, чтобы не доводили себя до жуткой боли.
- Чего еще боитесь в жизни, кроме зубной боли?
- Я боюсь пьяных драк, дебошей, разъяренной толпы. Я не люблю, когда разговаривают повышенным тоном. Когда я жил в коммунальной квартире, то если на кухне начиналась склока, я сразу уходил.
- Вы не лезете в политику?
- Нет. Наорались. И что с того? Куда ни поеду, везде люди в нищете – белорусы, прибалты, украинцы. В ужасе русские в Казахстане. Люди ностальгически молятся на ту страну, на нас, артистов, в которых они видят осколки тех времен. Валом валят. Я сейчас был во Львове. Казалось бы, националисты, москалей терпеть не могут, но пришли и говорят: «Боже мой какая была чудная страна!» Смеялись роскошно, знают нашу литературу. Я чувствую, когда зал знает литературу. Какие-то зощенковские фразы…
- Но нередки и ваши импровизации…
- На этом спектакле мы все время импровизируем. Например, у меня есть фраза: «Я в прежние времена два ведра выпивал!» И однажды в зале кто-то: «Ха-ха-ха!» Я говорю: «Вот он знает»… И уже весь зал хохочет. Но это в крови, это культура нашего театра.
- Скажите, почему для гастролей выбран Зощенко – из-за легкости в восприятии, в содержании?
- Вряд ли можно сказать, что у Зощенко нет проблем, одна сатира. У Зощенко есть лирические и философские очень глубокие монологи. «Весь этот старый прошлый мир будет засчитан как печальное недоразумение на заре человеческой жизни!»… Это ведь философ говорит. Так что Зощенко – не пустячок итальянский.
Так и Бабеля мы для себя открывали – «Конармию». Никто не пробовал ее ставить. Мы написали пьесу, Рубен Симонов взялся за нее. Правда, было страшное противодействие…
- Буденный и кавалеристы?
- И не только. Мы соединили в спектакле Бабеля и Маяковского, и «маяковеды» крепко обиделись. Был 1966 год. Просмотр для чинов из политуправления. Встал полковник Сорокин из ПУРа и сказал: «Закрыть это спектакль – значит закрыть Советскую власть». Буденного не было. Его уговаривали только прийти на спектакль, я сам, как помощник режиссера, был у него несколько раз дома.
- У него были его портретные роскошные усы?
- Все было. В квартире была комната, где висел его портрет со Сталиным, с подписью собственноручной Сталина. Были 32 гармошки – подарки. Он очень разумно говорил: «Я всю жизнь с Бабелем боролся, и если я приду, это будет признание».
- Вы по внешности герой-любовник, а играли все «военных аристократов», тот же Кутасов в «Красной площади», царский офицер, перешедший к красным, но все же не дошедший там до «самого верха»…
- Просто Кутасов был умнее. Он понял, что необязательно жертвовать собой ради революции.
- В те идеологические времена такой образ наверняка был согласован с партийными властями?
- До мелочей. Например, был эпизод, где Кутасов, уже старик, стоит на мавзолее. По сценарию у меня было четыре звезды на погонах – генерал армии. В ЦК посмотрели и сказали: «Нет, пусть будет генерал-полковник». Потому что генералов армии было немного, и могла появиться «узнаваемость»…
- Вы заслуженный артист РСФСР, а ордена от Советской власти были?
- Нет. Ни одного. На шестидесятилетие я все же сказал: «Слушайте, дайте же, наконец, орденок».. И мне дали орден Дружбы народов в 1995 году.
- Кто вручал?
- Ельцин.
- Он что-то сказал вам?
- Сказал: «Мы вас любим, поздравляем». Я сказал: «Благодарю вас, что вы сами мне прикалываете орден». Он: «Что-то не получается». Я: «Получится». Он: «Я думаю»... Вот такой был диалог.
- Словом, поддержали вы Президента в трудную минуту…
- Да. Потом он мне еще Государственную премию вручал за спектакль «Без вины виноватые».
- Вы когда-нибудь думали сыграть Гамлета, Отелло?
- О Гамлете думал, о Сиде думал. Но у нас в театре есть определенная дисциплина: если театр не берет пьесу, о роли можно и не мечтать.
Сейчас я занят в двух картинах, правда, обе приостановлены, потому что денег нету. Одна так, чепуха, я там глава какой-то мафии. А другую жаль. Называется «Здравствуйте, президент, прощайте, президент». Я играю президента.
- Ельцина?
- Можно сказать и так. Это аллегорическая история: интриги - чиновничьи, сыновьи, предательство друзей, смерть президента, все лихо закручено. И жаль, что время ее уходит. Даже если сейчас доснимем, то все равно будет уже «вдогон», о том, что было. А надо показывать то, что будет, или то, что есть.
Опубликовано в газете «Свободный курс» 27 марта 1997 года.