30 октября, в День памяти жертв политических репрессий, в Государственном архиве Алтайского края открылась выставка, посвященная репрессиям в отношении рабочих и крестьян.
Начну издалека. В детстве на лето меня отправляли в деревню Усть-Калманка. Лет в двенадцать я узнал, что в ДК на втором этаже имеется музей и пришел туда. Заведовал музеем бывший учитель истории (он учил еще мою маму и мои теток) Заварзин, высокий, с одной правой рукой (он водил мотороллер-муравей, специально переделанный для управления одной правой). Заварзин тогда писал книгу по истории села. В музей были переданы какие-то архивы. В деревне об этом знали и шли к Заварзину, надеясь, что у него есть ответы на все их вопросы. Однажды пришла бабушка: сухая, маленькая, в черном платке. Я стал прислушиваться к их разговору, и тогда впервые услышал эти слова: "репрессирован", "реабилитирован". Как я понял, муж этой старушки в 30-е годы работал председателем колхоза, был репрессирован, а потом, в в 50-е, оправдан. Старушка просила у Заварзина какую-то справку. Она надеялась, что эта справка что-то добавит ей к пенсии. У Заварзина было такое лицо… Ему нечего было ей сказать. Тогда, в двенадцать лет, я впервые видел взрослого человека, который не находит слов в ответ. Это меня поразило.
В чем суть, я не знал – я же не понимал ни слова "репрессирован", ни слова "реабилитирован".
Вечером мама пояснила мне: репрессирован – значит, осужден и чаще всего расстрелян. Реабилитрован – значит, оправдан. Я сказал: "Так если оправдан, то не виноват?" "Ну да", - ответила мне мама. "А если не виноват, то за что осужден?" И у нее тоже сделалось лицо человека, который не знает ответа на простой вопрос.
В годы Перестройки о репрессиях говорили много. Но, сегодня видишь, – недостаточно. В результате репрессии стали невыученным уроком России – одним из многих. По данным проведенного в октябре опроса ВЦИОМ, 24 процента (около четверти) россиян не знают о репрессиях вообще ничего. 53 процента опрошенных ответили, что в репрессиях пострадали невинные люди. А остальные, чуть менее половины, допускают, что так или иначе, а вина самих репрессированных в том, что они репрессированы, есть. То есть, "У нас просто так не сажают!"
Один из мифов состоит в том, что репрессировали "кого надо" – бывших дворян, "богатеев", "мироедов", и прочих "кровопийц". На выставке в Госархиве представлены материалы о репрессиях, жертвами которых стали рабочие и крестьяне. Первый советский гимн именно про них пел: "кто был никем, тот станет всем!" И вот они, на фото, сделанных фотографом НКВД, железнодорожники, рабочие, крестьяне, инженеры, те, кто был растерт в лагерную пыль ради "высших интересов", которыми у нас до сих пор так любят все оправдывать.
В личных делах осужденных сохранились документы их прежней жизни - почетные грамоты, личные фотографии.
Это только кажется, что все было давно и не с нами. Прошлое рядом, только о нем больно говорить. Анатолий Муравлев, писатель и мой давний друг, выступая на открытии выставки, рассказал о судьбе своей семьи:
"Деда и его братьев по доносу посадили. Тринадцать человек детей остались без отцов. Мою мать, тогда девчонку, тут же выгнали из школы, как дочь врага народа. Ее брата выгнали из техникума. Уже в перестройку мне в архиве дали дело моего деда, и я смог показать его матери".
Профессор АГУ Виктор Разгон рассказал о том, что собой представляли репрессии 30-х годов – об их причинах, жертвах, механизме. Индустриализация и коллективизация, при которых целую страну ломали через колено, не давали тех результатов, которые обещали партия и правительство. Но ни партия, ни правительство не собирались признаваться в своих просчетах и упущениях. Вину перекладывали сверху вниз. Возникло универсальное понятие "вредительство", которое тут же начало жить своей жизнью. Понятие расплывчатое, но приговоры конкретные: механизаторы, сторожа, слесаря и тысячи других простых рабочих людей шли под следствие, где из них выбивали признания в контрреволюционном заговоре и работу на какую-нибудь из разведок (японскую, польскую и т.п.), а потом – кто на расстрел, а кто на медленную смерть в лагеря.
Сообщение о "вредительстве" - на поставленных на зиму тракторах весной не оказалось нескольких деталей. Автор данного документа расценил это как "вредительство". В конце - список пятерых подозреваемых.
Всякое ЧП на производстве должно было расследоваться и о его причинах надлежало составить акт. Например, почему именно не оказалось на тракторах этих деталей? Однако в находящихся в архиве следственных делах нет ни одного такого акта. Всех "преступников" изобличили свидетельскими показаниями и их собственными признаниями.
Немцы, поляки, армяне - им, чтобы попасть под каток репрессий, хватало и национальности.
На выставке представлены материалы, касающиеся репрессии в отношении руководства и инженеров строившегося с 1932 года в Барнауле меланжевого комбината. Возводили его без проекта, без сметы, в условиях нехватки материалов и квалифицированных кадров. Естественно, комбинат запаздывал с выходом на проектную мощность. В результате директор комбината Максим Гольдберг и часть руководящих кадров были обвинены во вредительстве. Гольдберг расстреляли. 14 февраля 2016 года на подъезде дома, где жил и был арестован Максим Гольдберг, в рамках акции "Последний адрес" была установлена табличка. На следующий же день ее сорвали. После того, как это стало известно и об этом стали писать СМИ, в том числе и центральные, табличка "нашлась" и ее даже привинтили – но уже так, чтобы ее не было видно, чтобы своим видом не раздражала и не тревожила память.
В России не любят виниться. Сергей Довлатов написал: "Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить: кто написал четыре миллиона доносов?" Вопрос остался без ответа. Начатый в Перестройку разговор о репрессиях, об их цене, угас. Улицы так и остались названными именами палачей. Юное поколение приучают к тому, что репрессии – одна из "либеральных страшилок", а на самом деле все было не так уж страшно.
В день открытия выставки в архиве было это самое юное поколение – десятка два студентов. Остается надеяться, что все, услышанное и увиденное ими, не пропало зря.