17 октября в Калуге открыта мемориальная доска в честь писателя, режиссёра и актёра Василия Шукшина.
Восемь месяцев (с мая 1947 года по январь 1948 года) Шукшин работал на строительстве Калужского турбинного завода - в составе рабочих бригад он размечал фундаменты будущих цехов, врезал рамы и двери, покрывал железом крыши.
Мемориальная доска открыта на фасаде здания заводоуправления. Как сообщает ИА "Регнум", на открытие собрались ветераны и сотрудники предприятия, горожане.
Агентство "Регнум" цитирует Александра Огаркова, директора по производству: «Мы гордимся, что на этапе становления завода здесь трудился выдающийся талант, человек легендарной судьбы. Открывая мемориальную доску, мы хотим увековечить память о Василии Шукшине, который внес вклад не только в историко-культурное наследие страны, но и в будущее отечественного турбиностроения».
О том, как жил и работал Шукшин в Калуге, читайте отрывок из моей книги "Василий Шукшин: "А любить надо…". По вопросам приобретения книги пишите teplyakoster@gmail.com.
Калуга
Трест "Союзпроммеханизация" относился к Министерству строительства РСФСР. Он существует и сейчас, занимается проектированием, монтажом и производством различного оборудования на предприятиях. Такелажник – тот, кто крепит груз при перемещении, низшая квалификация. Трест отправлял своих работников в командировку. Так Шукшин попал в Калугу на строительство турбинного завода. Паек – пятьсот граммов хлеба в день. Жил в бараке. По советскому обычаю, на стройку пригнали уголовный элемент из Людиновского исправительно-трудового лагеря: "Уличные урки послевоенного закала, домушники, мародеры, карманники, драчуны и убийцы — их было много, и они держались с бандитским достоинством, всюду выпячивались, задирали обидными словами. Ни в бараке (мат, карты, вино), ни на работе (подножки, притирки в тесном углу), ни в столовой, ни в клубе, на танцах под радиолу — нигде не было от них покоя" [Волков 2004: 22.07]. Вот еще один источник шукшинских познаний криминального мира, вот где он видел, как они пляшут, слышал, как они говорят.
О Калуге он вспоминает в рассказе "Мечты": "Скулила душа, тосковала: работу свою на стройке я ненавидел. Мы были разнорабочими. Гоняли нас туда-сюда, обижали часто. Особенно почему-то нехорошо возбуждало всех то, что мы – только из деревни, хоть, как я теперь понимаю, сами они, многие, - в недалеком прошлом – тоже пришли из деревни. Но они никак этого не показывали, а все время шпыняли нас: "Что, мать-перемать, неохота в колхозе работать?" [Шукшин 2009: 7, 19].
Восемнадцатилетний парень попал во враждебную и агрессивную среду. Тут нет дяди Ермолая и председателя Ивана Алексеевича с его деревяшкой. Нет жалости, нет сочувствия, нет тепла. В колхозе работали от зари до зари, но там он успевал вскинуть голову, увидеть голубое полотно неба, сквозь которое "сквозит, льется нескончаемым потоком чистый, голубовато-белый, легкий свет". В Калуге не так. Он прячется от этой жизни: "Нас тянуло куда-нибудь, где потише. На кладбище". Эти вечера на кладбище уже на грани психиатрии. Восемнадцатилетний парень крепок телом, но душа его держится из последних сил. И чтобы совсем душа не вышла вон, между крестов и памятников, Василий – мечтает! "Помню, смотрел тогда фильм "Молодая гвардия", и мне очень понравился Олег Кошевой, и хотелось тоже с кем-нибудь тайно бороться. До того доходило, что иду, бывало, по улице, и так с головой влезу в эту "тайную борьбу", что мне правда казалось, что за мной следят, и я оглядывался на перекрестках…" – пишет он.
Мечтать на кладбище он уходил вдвоем с товарищем, таким же деревенским. Вместе работали, вместе жили в общежитии: "а так как город нас обоих крепко припугнул, то и стали мы вроде друзья". Такой дружбе есть точное название – "товарищ по несчастью", в другие времена, может, и словом не перекинулись бы, а тут поверяли друг другу сокровенное. Приятель Василия оказался прагматик - он мечтал стать официантом.
Из сегодняшнего далека непонятно – о чем же тут мечтать? Но в СССР и поэт больше чем поэт, и официант больше, чем официант. Он при кухне – и это во времена дефицита продуктов. Он при хороших связях – и это когда связи (блат) решали все. (Мы же помним, что Марии Сергеевне именно ее работа парикмахера позволила решить вопрос с паспортом для Василия.) Он и при деньгах – чаевые и тогда никто не отменял. И вот он уже хозяин жизни – реальный, а не декларативный, он ближе к верхушке советской социальной пирамиды, чем любой, даже самый заслуженный, герой труда и войны. Тех, кто внизу, он презирает, перед теми, кто вверху – лебезит. Шукшин знал все это и даже "гордился потихоньку, что не хочу быть официантом, даже когда голодали". Он не понимает, как на это можно расходовать такую вещь, как мечта?!
И вот спустя годы Шукшин в ресторане увидел того самого своего товарища. Мечта сбылась, приятель достиг всего, о чем мечтал – он официант. Причем, именно такой, каким Шукшин не хотел быть, даже когда голодал: угодлив перед теми, от кого ждет чаевых, обливает презрением тех, с кого явно лишнего не получишь.
Шукшин никогда никому нотаций не читал, и здесь не читает. Но подтекст угадывается: человек мог стать всем, а выбрал стать никем. Разменял свою бессмертную душу на гривенники чаевых. Стоило ли? Вопрос поставлен в такой форме, что ответ очевиден – нет.
Людей из своего детства он описывает так, что в душе щемит от нежности, любви и восхищения. Про калужского приятеля пишет: "шлепал губами", "он был тогда губошлеп" – какая уж тут любовь. Прозвище главаря из "Калины красной" Губошлеп – это явное калужское эхо.
Хороший художник знает, что успех картины часто зависит от рамы. История про Калугу тоже помещена Шукшиным в "раму": рассказ начинается со слов: "Как-то зашел я в гостиничный ресторан – подкрепиться", а кончается тем, что Шукшин дает три рубля гардеробщику – просто так.
Первыми строками он давал понять читателю, что и у него все совсем неплохо. В "ресторан подкрепиться" тогда далеко не каждый заходил. "Во житуха!" – понимал читатель. Для самокритики и снижения пафоса Шукшин признается "был я крепко с похмелья", но от этого его образ в глазах современников наверняка ничего не терял – только приобретал. Зачем ему это? Есть такая форма реванша: "Я вернусь на белом коне, и вы все еще позавидуете!" Вот тут Шукшин не утерпел, залез на белого коня. Так ему не стыдно и не больно вернуться в наполненный уркаганами барак своих горьких воспоминаний.
О том, как закруглилась калужская история, есть то ли быль, то ли байка. В конце советской эпохи столичный скульптор Исаак Давидович Бродский (его работы – Ползунов и Ленин – стоят в Барнауле) для какого-то конкурса придумал памятник Шукшину и сделал модель: молодой Шукшин стоит возле дерева – из одного корня три ствола (писатель, актер, режиссер), а в ногах – камень, как образ питавшей Шукшина земли. На конкурсе работа не прошла. О памятнике узнали в Калуге. Энтузиасты уговорили директора турбинного завода, Героя Социалистического Труда Валерия Владимировича Пряхина поспособствовать. Определили место – Комсомольская роща, где Шукшин в 1947 году на заводских субботниках вполне мог работать. Турбинный завод, взявший на себя финансовую сторону дела, сделал заказ на Мытищинскую фабрику художественного литья. Спустя время, в Калугу привезли ящики с бронзовыми частями монумента. Оставалось только его установить – но тут стала рушиться экономика, на завод навалились неплатежи, долги, и, чтобы выплатить рабочим зарплату, бронзового Шукшина продали на лом. Думаю, эта фантасмагория восхитила бы Шукшина, он бы не отказался от такого сюжета...